МАГ

Продолжая анализ романа, отметим ряд художественных приемов, которые, вуализируя тему «иных», направлены на формирование читательской эмпатии. Это и рассказ от первого лица, и история детства, на первый взгляд не многим отличающаяся от детства английских читателей, и прием умолчания. При этом прием умолчания полифункционален: это условие формирования образа Кэти и одновременно способ привлечения внимания читателей, залог читательской эмпатии. Как отмечают, рассказ Кэти вначале не выдает ничего, что могло бы ассоциироваться с «инаковостью». На первых страницах романа мы встречаем взрослого и занятого работой человека, который в минуты отдыха обращается к воспоминаниям. Кэти тридцать один год, она сотрудник центра донорства. Взросление, становление личности, предшествующий настоящему период жизни раскрывает череда воспоминаний Кэти. Наблюдая за очередной операцией своего подопечного, она погружается в прошлое.

Как правило, исследователи и читатели романа пишут о недомолвках, загадках книги, ощущении таинственности: «В Хейлшеме их «по каким-то неведомым причинам поощряют и мотивируют к творческой деятельности, где их посещает загадочная Мадам».  Рассказ Кэти –это история постепенного открытия тайны, того различия, которое до времени проявлялось в виде намеков, взглядов, еле уловимого отчуждения со стороны нечастых посетителей интерната. Опознание в героях «иных» действительно отложено во времени, однако уже в начале повествования есть знаки, похожие на сигналы тревоги. Они появляются в первом же абзаце: «перед четвертой выемкой», «должна помочь донору оставаться в категории спокойных». Кэти рассказывает о детстве в Хейлшеме своему пациенту: «Он только что перенес третью выемку – перенес тяжело и, должно быть, знал, что не вытянет». Уже эти фразы должны встревожить читателя, если, конечно, он не предпочитает оставаться в неведении. Читательскому прозрению мешают стереотипы восприятия, на которые как раз и полагается автор. Словно подчеркивая в героях человеческое, он указывает на такие обыденные и свойственные людям черты и отношения, как зависть и соперничество: «Можно понять, если кто-нибудь из них и завидует – моей однокомнатной квартире, моей машине. Ко всему, я еще и воспитанница Хейлшема – одного этого иногда хватает, чтобы на меня посмотрели косо». Так задается тема исключительности – исключение для Кэти как помощницы, исключение для воспитанников привилегированной школы, исключение из мира людей. Первые абзацы романа задают и тему Хейлшема, словно набрасывают план воспоминаний Кэти: «Об опекунах, о личных сундучках для коллекций у каждого из нас под кроватью, о футболе, о раундерз, о тропинке, которая шла в обход главного корпуса и всех укромных мест, о пруде для домашних уток, о питании, о виде на поля туманным утром из окон комнаты творчества».

Гуманистическая традиция выдержана в романе идейно и композиционно. Она ложится в основу повествования о судьбе героини и ее друзей – Томми и Рут. Украинские авторы В. І. Силантьєва и О. А Андрейчикова пишут: «Гуманістичні цінності в романі розкриваються також у внутрішніх роздумах героїні, стосунках героїв, вчинках героїв, причому автор навіть у нестандартній антиутопічній ситуації існування ідеалів, готовий розмірковувати про моральні основи, без яких людське життя є немислимим». Сопереживание, признак гуманности, объединяет «человеческие персонажи» книги с ее читателями: «Кэтти, Томми и Рут живут в другой, жестко детерминированной реальности, где их исход жизни определен алгоритмом социальной системы, бесчеловечной индустрией. И все же наши реальности не сильно отличаются. Мы также ссоримся, любим, задаемся вопросами, для чего живем, мы также боимся и всерьез не верим, что маленький человек может победить систему. 

Благодаря мастерству писателя, наградившего героев и сердцем и умом, его герои воспринимаются как «мы». Однако от первых абзацев книги до последних упоминаний о встрече Кэти с людьми прослеживается дихотомия «мы и они». Тема «иных» – это схождения и расхождения в сознании персонажей романа, это сравнение, которое доходит до противопоставления. Таковы «мечты о будущем», в котором обитатели Коттеджа видели себя людьми и которое, как понимали, для них невозможно: «Мне кажется, это давало нам возможность, когда Хейлшем остался позади, хотя бы какие-нибудь полгода, до всех разговоров о работе помощниками доноров, до уроков вождения, до всего остального, время от времени забывать, кто мы в действительности такие, забывать, что нам говорили опекуны, забывать услышанное от мисс Люси в тот дождливый день и все теории, которые мы выработали между собой за годы».

В парадигме «они – это мы» воспитанникам Хейлшема сопереживают, за них болеют душой их опекуны. В иной парадигме даже те из людей-персонажей, кто не лишен сострадания, смиряются с тем, что участь клонов предрешена. Эмпатия и отчужденность соседствуют как в художественном мире, так и в мире референтном. Дистанцирование и отождествление неизбежно переплетаются в нашем восприятии «иных», вызывая ассоциацию с гиперболической геометрией Лобачевского, с параллельными прямыми, которые каким-то образом должны пересечься. Эта двойственность создает основу для множественности прочтения авторской идеи, воплощенной в повествование об «иных».

Дискуссионной является жанровая принадлежность романа. С одной стороны, у оценки романа как хроники взросления героини есть свои основания, так как долгое время писатель держит читателей в неведении о природе воспитанников Хейлшема, а заявленное время действия (Кэти, рассказчик и главная героиня романа, сообщает, что события происходят в 90-х годах в Англии) не позволяет увидеть в повествовании альтернативную историю: С мотивом неведения связана и детективная линия романа, в частности, поиски героями своего «возможного я»: «Хотя большинству из нас мысль о «возможных я» приходила в голову еще в Хейлшеме, мы тогда чувствовали, что говорить на эту тему не следует». Позднее, в разговорах обитателей Коттеджа, «можно было услышать, как тот или иной наш воспитанник пытался его найти».

Оценивая роман, отмечают также, что действие происходит «в антиутопической версии Британии» и жизнь людей в этой художественной версии ничем не отличается от их обыденного существования в реальности. О. Ніколенко, определяя антиутопию как жанр-спутник и антитезу утопии, отмечает ее эволюцию в XX веке: «На зміст сучасної антиутопії впливають глобалізація, екологічні й техногенні проблеми, негативні явища в молодіжному середовищі, процеси знедуховлення й відчуження в суспільстві». И если исходить из парадигмы «они – это мы», то роман о воспитанниках Хейлшема –  еще одно свидетельство иллюзорности гармонии в межличностных и социальных отношениях, что позволяет определять его жанр как антиутопию.

Антиутопия рассматривается и как разновидность социальной фантастики в сочетании с элементами научной фантастики. В романе Исигуро «Не отпускай меня» перекликаются фантазийные и социальные реалии, даются этические оценки «референтному», сегодняшнему, и вымышленному миру будущего. Не случайно его оценивают и как социальный роман: «Роман, в котором подняты очень серьезные вопросы – настоящий клубок социальных проблем. Это и расслоение общества, так называемое социальное неравенство, это и тема маленького человека, это и этика научных экспериментов над людьми, это и проблема предопределённости». Однако, на наш взгляд, исследователи напрасно усматривают в романе глубокий социальный подтекст. Если он и есть, то в особо завуалированной форме. Можно рассматривать и причины, по которым автор прибегает к приему вуализации, она из которых – предпочтение неопределенности. Социальный аспект конфликта «свой – чужой» в антиутопии остается в стороне как практически неразрешимый, а вопрос о том, могут и способны ли сосуществовать «мы» и «они», выводится за рамки человечества. Но с исчезновением героя-человека уходит и герой-деятель и борец. Не случайно отмечают, что у романа «не самый динамичный сюжет, он скорее медитативный, погружающий в размышление», что «Исигуро задает размеренный тон повествования, не торопя происходящие события. Неспешно, протоптанной дорогойгерои идут к уготовленному для них предназначению. Одновременно с этим они идут к смирению». Медитативный сюжет «погружает в размышление», но не побуждает к действию. Тем самым автор оставляет за читателем право эмоционального выбора – сочувствовать или негодовать, возмущаться или принимать неизбежность, так как принимает ее героиня романа. В последних строках книги человеческие чувства героини – любовь, воспоминания, фантазии – подавляются запрограммированным чувством долга: «Дальше фантазия не пошла, потому что я ей не позволила, и хотя по моим щекам катились слезы, я не рыдала и, в общем, держала себя в руках. Просто постояла еще немного, потом повернулась к машине и села за руль, чтобы ехать туда, где мне положено быть».

Новаторский характер романа связан не только с введением «иного» как субъекта действия, но и с двойственностью самого субъекта. В романе два временных измерения и две героини. С юной Кэти связана вполне человеческая тема взросления. С нею же связана зарождающаяся читательская эмпатия. И эта ретроспектива окрашена в теплые тона; прием умолчания успешно сыграл свою роль, и переход героев в разряд «иных» растянулся во времени. Однако с появлением «иного как второго субъекта» подвергается испытанию наша, человеческая, способность к эмпатии. Второе измерение совпадает со временем Кэти-рассказчицы, той Кэти, которую мы встречаем-на первой и на последних страницах романа.  В это кольцевое обрамление – начала и конца романа – заключены и эволюция литературного героя, и выходящие за рамки художественной литературы проблемы экзистенциального характера.